Пока мы сидели во дворе на лавочке, санитарка, добрая бабушка, успела рассказать мне горькую историю своей жизни, а потом пришла машина – газель по типу «скорой». По дороге остановились еще у одного корпуса, забрали девушку лет двадцати, в осеннем пальто и большим пакетом вещей, и парня с рюкзаком, потом к нам присоединились еще какие-то мужчины и женщины – это уже из сотрудников - «сопровождающие». Я молчала и смотрела на мокрую ночную московскую дорогу в таких родных пробках с запахом бензина и грязного первого снега. Девушка пыталась разговаривать, но отвечал ей лишь парень, а я улыбалась зачем-то. Впрочем, в салоне всё равно было темно.

Мы подъехали к корпусу больницы, занимающейся пересылкой иногородних, вышли на воздух. Нас встретила улыбающаяся женщина, повела в какие-то коридоры, привела в небольшой офис. Пока шла бумажная канитель, оформление бумаг, путевок, мы сидели у стены, наслаждаясь передвижениями. Девушка зачем-то пыталась кокетничать с санитаром, поедающим мороженное, она попросила «откусить», он отдал ей остаток вафельного стаканчика, и они еще долго перебрасывались словами… Улыбающаяся женщина вынесла из комнаты рядом бумажный сверток, протянула мне со словами: «Убери к себе, это бутерброды…» Я машинально затолкала сверток в свой рюкзак.

- Курить хотите? – спросила она, и мы с девушкой жадно кивнули. Женщина увела нас по коридору в холл, дала нам по хорошей сигарете. Мы стали совсем счастливы, и с жадностью затягивались в слабо освещенном помещении. Потом пришли еще «сотрудники» с готовностью на лицах. Мы снова сели в газель «скорой». Женщина указала мне на поджарого мужчину лет пятидесяти с небольшой спортивной сумкой: «Володя и я, твои сопровождающие до Красноярска…» И тут только я узнала, что мы направляемся в Домодедово, потому что я лечу самолетом. Удивилась такой роскоши, ранее представляя перспективу сходить с ума трое суток в поезде. Девушка была родом из более близкого к Москве города, ей был куплен ж/д билет. А парень летел тоже из Домодедово куда-то так же далеко, но другим рейсом, его сопровождали другие мужик и тучная женщина. Поэтому нас вшестером высадили у Павелецкого вокзала, и я равнодушно наблюдала, как мои сопровождающие бегают смотреть расписание электричек, покупать билеты до аэропорта...

И уже сидя в отправляющейся электричке полюбившаяся мне позитивная женщина, раздала всем по мандаринке и вдруг спросила у мужчины: «Ну что, может, я не полечу?»… Обменявшись несколькими фразами, она успела упорхнуть из вагона еще до отправления. Я вопросительно посмотрела на мужчину: что, вдвоем полетим? Он кивнул, достал из сумки полторалитровую бутылку из-под минералки, сделал несколько глотков, и стало понятно, что там водка. Я усмехнулась перспективе, и лишь жадно провожала родные московские пейзажи.

Не помню, сколько прошло в ожидании рейса. Мужчина по имени Володя всё чаще делал глотки из бутылки с этикеткой минералки, и был неразговорчив на столько же, на сколько неразговорчивой была я. На посадку шли через отделение скорой помощи. Зашли в пустой авиасалон первыми, нашими были два места у окна. Я села к иллюминатору. Мой сопровождающий продолжал пить. Постепенно салон наполнился людьми, и и вот мы уже взлетели. В Красноярск должны были прилететь утром по местному, а в небе была ночь. Не было осадков, и я с удивлением обнаружила очень близкие звезды в иллюминаторе. Организм, привыкший к таблеткам, стал снова проваливаться в амнезию. Огромные звезды за окном и амнезия. После кормешки пассажиры тоже стали откидываться в забытье. А я с тошнотой обнаружила, что сопровождающий Володя спит на моих коленях, - но отходняк был так велик, что я лишь равнодушно посмотрела на эту картину, как будто всё это происходило не со мной, и опять уставилась на звезды. Правда, через какое-то время Володю пришлось спихивать с колен, потому что, кроме всего, он стал обнимать меня за ноги! Я краем сознания подумала, что это всё же идиотизм: в каком-то каматозе и отходняке ночью в самолете спихивать с себя пьяного сопровождающего, который упирается и пытается продолжить спать на моих коленях.

…Мы прилетели часов в восемь утра по-местному. Самолет приземлился на обледенелое завьюженное поле. После нулевой московской температуры мы попали в первые сибирские морозы, с этим нестерпимым, перехватывающим дыхание ветром. И если бы в моем рюкзаке не было вязанной шапки, которую в один из своих приездов успела передать мне мама, мне был бы обеспечен менингит. На Володю было жалко смотреть, - с адского похмелья и недосыпа на сибирский мороз и вьюгу. Я натянула шапку на глаза, застегнулась на все застежки и мы пошли в отделение скорой помощи в аэропорту.

Оказалось, приключения только начинаются. Я сидела в теплой приемной и наблюдала, как Володя пытается объяснить дежурной женщине – про путевку, и машину, которую нам должны выделить и отвезти меня в красноярскую больницу. Женщина упиралась и уверяла, что такие правила были давно, а с тех пор многое поменялось, и всё перешло на самоокупаемость, потому машины не могут дать.

Ничего не добившись, мы отправились на общую автобусную остановку и сели в переполненный рейсовый автобус до города. У Володи был помутненный взор и он постоянно проваливался в сон. Кажется, я уже сама за руку вытаскивала его из автобуса и интересовалась, куда же он теперь собирается меня доставить? Он подумал, и решил, что меня надо везти в краевую больницу, я согласилась, мол, тебе виднее и стала вспоминать номера автобусов до Краевой. Выйдя на мороз возле Краевой больницы, сопровождающий потащил меня в ближайший магазин, где я покупала ему жевачку, чтобы от него не так несло перегаром на врачей.

По-моему, дежурная краевой регистратуры моего сопровождающего тоже не поняла, и мы растерянно остановились посреди вестибюля. Затем Владимиру пришла в голову свежая идея, и он стал сосредоточенно изучать стенд с адресами красноярских больниц, где нашел адрес неврологического диспансера, запомнил его и мы отправились в путь. Выйдя на мороз, может быть, от отчаянья Володя ринулся к таксистам, и договорился на кровные 400 рублей до нужного адреса, и мы добрались до диспансера в тепле.

В диспансере мы подождали небольшую очередь у двери, к которой нас отправили из регистратуры, и попали на прием к какому-то доктору, который внимательно изучил все бумажки, и, естественно, сказал, что мы пришли опять не туда, и посоветовал нам еще пару адресов. Мы поблагодарили и вновь вышли на мороз. Вышли, постояли на крыльце, и Володя принял еще одно решение – добраться до отделения скорой помощи ж/д вокзала. Я удивилась, зачем? Но сопровождающий был непреклонен, как будто на него снизошло откровение. Я осмотрелась и сказала, что до ж/д здесь можно дойти пешком «пару остановок». И вообще было не понятно, кто кого сопровождает. Но мы пошли. По морозу через этот нестерпимый ветер. И через пару минут стало ясно, что лучше упасть здесь и умереть, потому что холод нечеловеческий, а на мне были тонкие колготки и короткая куртка, когда нормальные люди по Сибири ходят в шубах. И казалось, что это расстояние никогда не кончится, поэтому дойдя до ДК Комбайнов, Володя поймал машину, чтобы проехать в тепле одну остановку.

«Скажем, что мы поездом приехали. Ты молчи и не вмешивайся», - сказал он и направился в отделение «скорой». Там всё поняли очень быстро и попросили подождать в зале ожидания. Мы поплелись к креслам зала ожидания, неподалеку от дверей «скорой». Володя пошел покупать «попить», я посоветовала энергетик, затем вспомнила про бутерброды в рюкзаке, отдала ему. Минут через десять возле нас возникли два ласковых санитара. Один пошел вперед к машине «скорой», второй с какой-то особой бережностью взял меня под руку, с такой осторожностью, будто я передвигаюсь на протезах, и малейшее неверное движение меня уронит.
Какое-то время мы тряслись в обледенелом нутре «скорой». И в таком составе скоро оказались в коридорах Краевого психоневрологического диспансера на Курчатова.

…Санитары доложили о нас в приемной и так же незаметно и быстро испарились. Я зашла в кабинет первая, мне предложили снять верхнюю одежду, и усадили на стул посреди комнаты. Напротив меня за столами сидели женщины в белых халатах, которые принялись изучать бумаги, которые им передал сопровождающий.

- А что, сейчас модно такие юбки носить? – зачем-то спросила врач, изучающая выписку из истории болезни. Я посмотрела на себя и пожала плечами: «Не знаю…».
Затем у меня по новой отобрали все сколько-нибудь ценные вещи, например, телефон, и какие-то шнуры от компьютера, которые изначально валялись в моем рюкзаке, и которые теперь приходилось таскать с собой. Врачи сосредоточенно изучали каждый шнур, и задавали мне вопросы, типа: «А для чего это?» - как будто от моих объяснений им станет легче.

В какой-то момент в кабинет пригласили моего сопровождающего, тот протянул врачам две путевки, чтобы на них поставили печати. Врач глянула на путевки и, поморщившись, посмотрела на Володю:

- А почему путевки две, а вы один?

Володя пытался что-то объяснить про то, что второй человек не смог. Но женщина вдруг принципиально отказалась ставить печать на вторую путевку: «И почему от вас спиртным пахнет?..» Володя ничего не ответил и по просьбе врачей вышел из кабинета. Только теперь я почувствовала, как всё заебало, и когда врач обратилась ко мне с вопросом: «Он пил?» - я ответила: «Да!», - с каким-то особенным наслаждением. С каждым вопросом самообладание начало испаряться, будто предчувствуя дальнейшее, и я заплакала. Но это привело лишь к новым вопросам: «А почему ты плачешь?»…

Хорошенькая девочка-санитарка лет двадцати с небольшим, с
такими понимающими глазами, улыбаясь мне, повела за собой по коридорам, попутно сообщив: «Сейчас по дороге завернем, я за одно лекарства получу на отделение…» И мы завернули. К корпусу отделения шли по обледенелым дорожкам, девочка была увешана пакетами с упаковками таблеток.

…Мы зашли в корпус, поднялись на второй этаж по лестнице, напоминающей чем-то лестницу обычного жилого дома, затем, позвонив в запертую дверь, вошли в отделение. Здесь было тесно. В тесном коридорчике с истертым линолеумом на полу стоял старый стол с телефоном и ободранный кожаный диванчик, из коридорчика вели дери в проходные палаты, заставленные кроватями. Палаты перетекали одна в другую и были наполнены людьми. Пожилая санитарка дала мне странный клетчатый халатик и проводила в пустующий «приемный покой», где можно было переодеться.

Комната, названная «приемным покоем», производила еще более угнетающее впечатление, чем все полтора месяца Ганнушкина. Стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, в углу стоял старый шкаф, и рядом с ним несколько стоек, увешанные страшными казенными телогрейками. Ближе к окну – два кухонных стола с табуретами, у балконной двери - полки с какими-то потрепанными книжками. А у самой двери – кожаная кушетка и зеркало. Окна на балкон были заморожены – и именно по ним угадывалось, что ты находишься в Сибири! Такие мрачные холодные окна бывают только здесь. Я покорно переоделась, отдала верхнюю одежду пожилой санитарке и та унесла ее куда-то очень далеко…

Та же самая симпатичная девочка проводила до ближайшей к коридору палате, сделала жест в направлении нескольких кроватей: «Выбирай любую!» Кровати с панцирной сеткой и одинаковыми покрывалами ничем особым друг от друга не отличались, я села на первую попавшуюся и замерла, уставившись в стену. Санитарка ушла. Кто-то спал на нескольких соседних постелях, кто-то передвигался из комнаты в комнату. Стало так тошно, что из глаз сами собой потекли слезы. Они текли, не переставая, и уже ничего нельзя было сделать…
Через какое-то время возле меня снова возникла знакомая санитарка, она спросила номер телефона моей матери, и при мне набрала его на своем мобильном, но абонент оказался выключенным. И вдруг санитарка протянула мне тонкую сигарету. Я обалдела от того, что в этих стенах кто-то вот так просто может протянуть тебе сигарету, наивысшую для всех обитателей ценность. Просто так, безвозмездно… Я с жадностью схватилась за сигарету и снова оказалась в приемном покое, который так же служил курилкой. Я жадно курила в почти пустом покое и наблюдала, как какая-то женщина в больничном халате, накинув телогрейку, развешивает на балконе мокрую выстиранную простынь…

…Санитарка попросила идти в комнату, названную столовой, потому что там «включен телевизор» и это, видимо, являлось причиной, по которой там всем нужно быть. И я знала, что надо подчиниться, хотя меня воротило от столовой так же, как от палаты, от приемного покоя, от простыни, что колышется на ветру, от замороженных окон всего Красноярска …

- Ну чего ты такая грустная? – вновь спросила девушка-санитарка, и я даже попробовала ей благодарно улыбнуться. И неожиданно за ее спиной возникла 17-летняя беспечно улыбающаяся девочка с кавказскими чертами лица, Галя. Она вдруг весело подмигнула мне, чем ввела в еще больший ступор:

- Здесь нужно улыбаться! Потому что это место, где у всех должно быть хорошее настроение, иначе не вылечиться! Мы здесь всегда улыбаемся и никогда не грустим! – засмеялась Галя.

От заманчивой перспективы «вылечиться», стало еще тоскливей. Стало страшно от вида этой девочки на фоне этих стен, в этой старой голубой майке и потертых джинсах, среди шаркающих, беспомощных, никому не нужных старушек, с опустошенными глазами, чьи сгорбленные спины, как приведения, передвигаются от кровати к кровати, - я почему-то знала, что Гале страшней и больней, чем мне, - и она отдала врачам свою последнюю свободу – плакать… Но если у человека забрали свободу вообще, как явление, он должен иметь хотя бы право заплакать…

…Столовой называлась средних размеров комната, с бледно-желтыми стенами, с белым засаленным линолеумом на полу, с рядами старых столов вдоль стен. В одной из стен было проделано окно раздачи, оно было выкрашено в грязно-зеленый цвет. У раздачи стоял включенный цветной телевизор. На длинных деревянных лавках вдоль стен сидели старухи, они разговаривали между собой или опустошенно смотрели в пространство. Несколько женщин среднего возраста и юных девочек сидели на табуретах перед телевизором или прямо на полу и смотрели какой-то дурацкий сериал. Я села у свободного куска стены перед столом и попыталась представить, что я сплю, и нужно просто сжать кулаки и переждать…

Когда фильм закончился, вскочившая с табурета Галя громко предложила переключить канал:

- Давайте найдем музыку! Мы хотим танцевать!..

Раздалось несколько голосов протеста и несколько – за. И чьи-то руки стали листать каналы.

- Вот! Вот! Оставьте! – раздался ее голос, когда на экране возник клип какой-то попсовой певички, - Ну, давайте! Кто хочет? Я люблю танцевать! – и Галя, действительно, стала двигаться под музыку. К ней присоединилось несколько девушек. Певица пела какой-то слюнявый бред, и от этих звуков хотелось блевать или биться головой о стену… Галя и девушки танцевали…

…И я переждала ужин, на котором не смогла притронуться к еде, она была слишком отвратительна… Сгрызла кусок пористого засыхающего хлеба и выпила чай из истертой пластмассовой чашки, в которую он был налит. Несколько дежурных по столовой женщин приступили к мытью пола.

Знакомая санитарка ушла, видимо, ее смена на сегодня закончилась. Вместо нее появилось несколько новых женщин в белых халатах. Мне предложили, перелечь в палату рядом. Там были железные кровати с твердой поверхностью, тумбочек не было, а стены были выкрашены синим. Рядом со мной болезненно спала девочка лет пятнадцати, под ее подушкой был склад ее личных вещей, какие-то пакеты и пачка сока, а на самой подушке покоилась ее спящая голова. Я обнаружила, что уже долгое время сижу на кровати и рассматриваю ее лицо, продолжая плакать…

Обернулась – передо мной стояла девочка лет восемнадцати в футболке и спортивных брючках, у нее были густые русые волосы до пояса, лицо с какими-то мужественными, чуть грубоватыми, чертами, и огромные светлые глаза. Она посмотрела в мои глаза, как будто ища подтверждения, что из них действительно градом катятся слезы. Она попыталась что-то сказать мне, но из приоткрытых губ вырвалось лишь сдавленное мычание, у нее была нарушена речь. Она протянула ко мне сведенные судорогой руки, и я почему-то машинально потянулась к ней навстречу, встала с кровати, машинально сжала ее ладонь, и мы замерли, уставившись в лица друг друга… Я увидела, как из ее глаз потекли ручьи слез… Мы смотрели друг другу в глаза, сцепившись за руки и молчали, чувствуя, как неудержимо из наших глаз текут слезы... На нас никто не обращал внимания. И я вдруг поняла, что она ВСЁ ЗНАЕТ. И про замороженные окна, и про огромные звезды в ночном небе, и про вязки Ганнушкина, и даже про пустую квартиру, и про Кастанеду, и про погибших анархистов, и про детей, играющих в птиц на летних школах, которые навсегда выросли, и про огромный экран кинотеатра с огромным крупным планом человека, и про… Пусть ее будут звать Аня…

Была объявлена подготовка ко сну, и новая санитарка насильно увела Аню куда-то в дальние палаты. Санитарка толкала ее за плечо, а Аня продолжала держать мою руку…

В этих странных синих стенах, погруженных в ночную темноту с отблесками желтого света из ближнего коридора, привязывали тканевыми ремнями к поручням кровати хрупкую 16-летнюю девочку с копной каштановых кудряшек. Девочка вырывалась слабо и негромко уговаривала, позволяя привязывать себя:

- Развяжите. Мне холодно. Развяжите. Мне холодно. Мне холодно. Холодно…

Пожилая санитарка проверила каждый ремень с такой заботой, будто поила горьким лекарством смертельно-больного. Девочка забормотала громче, а затем закричала… Вздыхали в темноте старухи с опустошенными глазницами. Не просыпалась девочка на высокой подушке возле меня. И еще одна девушка не спала, она сидела с ногами на кровати, прижавшись к стене, и пугливо всматривалась в дергающееся в вязках тело кричащей девочки.

- Мне холодно…, - последний раз простонал голос и вдруг звонко заорал, - Я сатана! Я исчадие ада! Я буду пить вашу кровь! Дайте крови! Дайте крови! Ад близко! Всё погрузится в ад! А вы не убьете меня! Я сила тьмы, я приду за вашей кровью! Я выпью вашу кровь!...

Я попробовала зажмуриться, натянуть тонкое казенное одеяло на голову, но реальность не исчезала. Не исчезали странные стены. И продолжал кричать голос девочки. И в этот момент стало ясно, что это последняя наивысшая точка страшной эйфории, и дальше бежать просто некуда. И страшнее уже никогда не будет. Нужно зажмуриться и проскочить эту точку. Я слилась с этим звонким голосом, выкрикивающем библейские пророчества. Проваливаясь в пустоту, я слышала, как санитарка садистки льет на хрупкое тело воду. И голос чуть съезжает с траектории, и снова бормочет:

- Мне холодно… Укройте… Мне холодно…

…В утреннем противном электрическом свете в палате копошились люди. Уже одетая, улыбающаяся Галя несла из туалета ведро воды и швабру, и снова улыбнулась мне:

- Настена, с добрым утром!

Знакомая девочка санитарка снова была рядом, она озабоченно сдергивала из-под старух мокрые простыни, что-то поучительно приговаривая. Девочка с каштановыми кудряшками спала, ее не стали будить. Галя мыла пол, и санитарка ругала ее, уверяя, что помыто плохо…

…Я по-прежнему не могла заставить себя есть больничную еду.

- А каша сегодня вкусная! – улыбнулась женщина за моим столом, отправляя в рот ложку чего-то склизкого, мутного. Я внимательно посмотрела на тарелку, но пробовать не стала, - Не будешь? – спросила женщина, - Давай, я съем! Девчата, с кем поделиться? – и к моему удивлению тут же нашлись желающие разделить мою кашу.

После завтрака меня зазвали в кабинет заведующей отделением, как мне объяснили, это называлось. Заведующей была интеллигентная женщина лет пятидесяти с аккуратным седым каре.

- Ну как ты себя здесь чувствуешь? – спросила она меня, вероятно, здесь всех так спрашивали. Может, какой-то внутренний соцопрос? И я ответила вполне искренне:

- Как в аду!

Заведующая то ли смутилась, то ли, наоборот, иного ответа и не предполагала.

- Ну правильно! – воскликнула она, - Это потому что тебя не туда положили! А я тебя сейчас переведу в другую палату, там спокойно, и почти никого нет…

…В «спокойную» почти пустую, самую дальнюю, не проходную палату с бледно-желтыми стенами вместе со мной перевели еще двух девочек лет двадцати – Иру и Лену, они, по иронии, поступили в один день со мной. В Лене я узнала испуганную девушку, полночи сидевшую с ногами у стены. Кроме наших кроватей – а здесь их было штук десять, - здесь была занята лишь одна кровать, на ней поверх покрывала ничком лежала светловолосая девушка в красном спортивном костюме, она слушала плеер на мобильном телефоне, и на нас особо внимания не обратила. А пока мы рассаживались на постелях, к нам заглянула девочка в знакомых кудряшках, чьи крики мы слышали всю ночь. Выяснилось что, ее зовут Ксюша, она была одета в короткий синий халатик, и оказалась очень симпатичной, и выдавали ее лишь глаза – карие, с какой-то темной пропастью, почти отрешенностью.

- А это Вероника! – указала Ксюша на девушку с плеером, - Вероника – это девушка, которой здесь можно всё! Она может уходить гулять в любое время и телефон у нее не забирают!...
Мы втроем не стали узнавать подробности такой привилегии. Ксюша с какой-то собачьей услужливостью протянула Веронике принесенный пакет с печеньем, та равнодушно взяла одно печенье и с тем же скучающим видом опять замерла на покрывале.

- За что тебя привязывали? – спросила Лена.

- Я пачку сока у одной женщины выпила. Меня еще неделю будут привязывать…

Мы втроем замолчали. Ксюша убежала.

- Пипец… – вздохнула Ира. Она была одета в черные джинсы и черное пончо, с ней была широкая черная сумка, с которой она не расставалась. Она была тонкой брюнеткой, с сильно-подведенными черным глазами. Ира извлекла из недр сумки утаенную пачку дешевой «Тройки», предложила нам. И мы втроем убежали в курилку, которая была не запертой.

Пока курили, мало разговаривали, лишь испуганно озирались на других обитателей. Кто-то курил, кто-то ходил без сигарет среди курящих и просил оставить «пару затяжек». Так возле меня снова возникла Аня, проникающим взглядом указала на сигарету, промычала сдавленно, я отдала ей остаток сигареты.
Лена сдавала сессию в институте, сперва выяснилось, что она беременна, потом ей позвонил «ее парень» и сказал, что между ними всё кончено, потом она успокоилась и приняла решение, а вечером снова пришел «ее парень», и сказал, давай продолжим. Она схватила нож и расцарапала себе вены на глазах парня, мамы и подруги. Вызвать психушку предложила идиотка-подруга, и глупая мама согласилась впустить в квартиру санитаров. И теперь ее мама плачет, передает сок и фрукты и наблюдает слезы и животный страх в глазах дочки….

У Иры всё было похоже, но немного с другим развитием. Опять любовь и мужчина. И порезанные вены. Но родители в другом городе. Лишь подруги на съемной квартире.
Мне на пару часов отдали мобильный телефон, чтобы я смогла дозвониться до матери, но номер по-прежнему был недоступен.
До вечера мы расстреляли всю ирину пачку. Когда курилка была заперта, и нас отказывались туда пускать, мы запирались в туалете нашей палаты и курили там, сидя на кафельном полу, разговаривая полушепотом. Лена показывала замазанные зеленкой запястья:

- Это же просто царапины, я не задела вены… да я и не собиралась всерьез резать… мне просто нужно было отдохнуть дома, чтобы было тихо и спокойно… а они сказали, что продержат не меньше двух недель… за что?…
Ира закатала рукав, рассматривая свою левую руку:

- Никто не может запретить мне резать себе вены! И они могут держать меня сколько угодно. Если я захочу убить себя, я ведь всё равно это сделаю. Я всё равно буду резать вены, если мне будет это необходимо! Всё дело в моем свободном желании. Любая попытка запретить мне убивать себя - абсурдна...
Мы сидели и обсуждали, что вену лучше резать вдоль, именно так поступают знающие люди…

…Из-за первых сибирских морозов за окнами в комнатах стоял нестерпимый холод. Я спала в теплом свитере, в колготках и вязанных носках, но даже если во всем этом укрыться одеялом и еще покрывалом сверху, согреться было почти невозможно. Можно было лишь смотреть в слабые отблески света от ночных окон на бледно-желтой стене, напротив моей кровати. Медленно сходить с ума от мысли, что если у матери отключен телефон, я не смогу найти ее, и мне придется провести здесь неизвестно сколько времени, может быть больше, чем в Ганнушкина. Затем мысль замыкалась на двух-трех людях, к моему сожалению, это были женщины, которым больше всего на свете хотелось разбить лица. Да, именно разбить – я знала, что когда встречу их, моя ладонь превратиться в железный кулак, и этот кулак с такой неимоверно-бешенной силой полетит в направлении глаза врага, и не будет того, кто остановит меня. Я буду бить предельно точно, валить с ног, пинать ногами, пока не оттащат, но догадка о том, что я могу их убить – останавливала мое желание искать встречи с ними. Убивать собственноручно не хотелось. Пусть убьют другие. А они, эти другие, когда-нибудь обязательно найдутся, - несмотря на то, что уроды всегда пытаются сохранить свою уродскую жизнь всеми способами, и отобрать ее же у других… А кроме отчаянной злости – лишь прострация и неверие в то, что он когда-нибудь найдет меня сам, неверие, но всё-таки полное непонимание: а как же может быть иначе? Но как бы я не старалась вспомнить самые лучшие счастливые моменты, счастливая память запряталась куда-то слишком далеко, а на поверхности осталась лишь прострация в темноте. И я пытаюсь насильно вспомнить его глаза, чтобы всплыть – и ничего не получается…

…Я снова курю в приемном покое, наблюдаю, как несколько крепких женщин среднего возраста одеваются в страшные казенные телогрейки – собираются идти на мороз, в другой корпус - за обедом, тащить в отделение тяжелые ведра с адским варевом. Особенно в глаза бросается одна шумно-веселая женщина, Надежда. Она то читает кому-то нараспев стихи классиков, то присев с припасенной сигаретой рядом со мной, что-то рассказывает про себя:

- За мужа сюда пошла, хотели мужа забрать, но я добровольно на себя взяла его диагноз…

И я даже не успеваю подумать, как это можно взять на себя диагноз мужа? Прочитав мне стихотворение Лермонтова, она закуривает со словами:

- Сигарета - никотинка, никотинка – тоже винаминка!..

…Мне опять выдают на пару часов мобильный телефон. Параллельно Иру отпускают на полдня, съездить в город, получить стипендию. Вот так просто, под честное слово – получив с нее обещание, вернуться вечером в отделение. Мы с Леной во все глаза смотрим, как она одевает отданные ей зимние вещи. Мы с Леной все понимаем, это ее шанс – бежать и никогда сюда больше не вернуться, и нужно лишь пожелать человеку удачи. Мы молча смотрим на нее:

- Удачи!

- Ты ведь не вернешься? – шепчу я.

- Я не знаю, - смотрит она на нас, - я обещала вернуться…

- Зачем?... Беги…

Ира уходит уже одетая. Я по-прежнему не могу дозвониться до матери. И тогда я дозваниваюсь до Андрея Я., и к моей радости, он снимает трубку, услышав его родной спокойный голос, у меня начинается истерика – я реву в трубку о том, где я. Наконец, мне приходит в голову одна здравая мысль – я диктую Андрею домашний адрес и прошу послать маме телеграмму. Он обещает.
И уже после сон-часа санитарка передает мне пакет с передачей от Михала, значит красноярцы уже в курсе. В пакете кроме апельсинов и шоколада, две пачки «Мальборо». Одну пачку я успеваю спрятать, вторую приходится отдать на пост под замок. Но я чувствую себя олигархом – у меня целая пачка «Мальборо»! Странно, что Михала не пустили на свидание, и мне не сказали об этом, хотя я не спала… Мы сидим с Леной в углу кровати, едим Мишкин шоколад, разговариваем, чтобы не спятить – о чем угодно, лишь бы говорить…

И я впервые утоляю никотиновую жажду, мы бегаем с Леной курить через каждые полчаса. В вечерней курилке слишком надымлено и без нас, и нас выгоняют курить на балкон. Мы одеваем те самые казенные телогрейки, и выбираемся на мороз, дрожим, даже смеемся. Выйдя с балкона, я встречаю Аню, и с радостью даю ей целую сигарету. Аня судорожной рукой сжимает сигарету, и рвется на балкон. «Куда? Раздетая! Простынешь!» - кричит кто-то из женщин. Я успеваю схватить телогрейку и укутать в нее Аню. Мы стоим вдвоем на балконе, я дрожащими от холода руками подкуриваю ее сигарету, а она будто и не чувствует холода…

А позже в палату врывается запыхавшаяся и довольная Ира с пакетом вещей.

- Вернулась? – недоумеваем мы.

- Конечно. Куда я побегу, всё равно найдут… Но как вы думаете, что я первым делом сделала, когда домой прибежала?

- Что?

- Села на свой родной диванчик с пачкой чипсов, поставила диск с фильмом, сижу, смотрю и понимаю, что – это кайф! Это дом! Я успела еще разок насладится родным!… Теперь не страшно будет…

Ира распаковывает вещи – теплый халат, пачки с печеньем и конфетами, толстая тетрадь и даже утаенная от санитарок упаковка бритвенных станков… Мы снова сидим на кафельном полу туалета, и полушепотом вспоминаем отрывки своих жизней…

…Утром следующего дня я снова получила на недолгое время свой телефон. И вдруг на нем раздался входящий звонок, в трубке была мама. Она потеряла старую симку, взяла новый номер, обзвонила местные больницы, там не нашла меня, на всякий случай каждый день по два раза звонила на мой номер, но тот был отключен. И вдруг, позвонив очередной раз, попала на меня… Я возникла в дверях заведующей отделением:

- Дозвонилась!

- Ну и отлично, - улыбнулась она, - значит, сейчас подготовим документы, чтобы завтра на выписку…

- Как?... Вы меня можете завтра выписать? И что, больше не будете держать?...

- Ну да, – пожала она плечами.

Я с трудом поверила в это. И опять поймала себя на том, что плачу… Попался бы какой-нибудь долбанный Пал Палыч, тот не преминул бы продержать месяц-другой, уверяя всех, что мне не вылечиться до конца жизни и до конца жизни я обязана пить таблетки…

Ира, сидя на постели, обложившись конфетами, которыми угощала всех проходящих мимо, переписывала в новую толстую тетрадь свои стихи…

Мама возникла в дверях отделения уже вечером. На пять минут ее пустили постоять в приемном покое и свидание оборвалось ужином, который я, как всегда, не собиралась есть…

…Утром, когда мы с мамой выходила из отделения на мороз, нам навстречу попалась группа знакомых женщин и девушек, замотанных в телогрейки и платки, их водили на медосмотр. Группа была человек шесть, они сгорбленно передвигались за санитаркой, послушные, грустные. Меня окликнула всегда улыбающаяся Галя, помахала рукой. Я хотела закричать: «До свиданье!», но, спохватившись, закричала: «Прощайте!» За первым же поворотом я выбросила в мусорку горсть таблеток, которую мне дали «на первую неделю» и туда же отправились рецепты. Галя и женщины шли к корпусу, оглядываясь на меня. И мне было стыдно смотреть им в глаза.