Спустя два с лишним месяца уже дома я зачиталась выпиской из карточки, которую выдали моей маме: «…Последнее время слышит внутри головы «голоса» угрожающего и императивного содержания, страдает нарушениями сна, снижено настроение. Под влиянием «голосов» 11.10.08 с суицидальной целью выпила до 80 таб. феназепама, была доставлена бригадой «03» в ГБ №3 г. Красногорска, где находилась с 11.10.08 по 15.10.08 с диагнозом «Острое медикаментозное отравление бензодиазепинами средней тяжести». Переведена для дальнейшего ... в недобровольном порядке. Решение Преображенского суда г. Москвы от 24.10.08…»

…Так же там была кратко пересказана моя биография, перетрактованная на чиновничий лад с разными неточностями, и через каждый абзац фигурировало одно и тоже известное мне имя, которое вдруг стало до того заезженным и приторным, что хочется его переименовать. Я даже не подозревала об этом, потому что большая часть моего сознания в то время смотрела совсем другие сны, и содержание их в реальность протащить было уже невозможно, всё ускользало, оставались лишь провалы в голове, провалы в памяти… А часть информации психиатр почерпнул из моего жж, я даже помню, как писала ему адрес блога, и распросов моей матери. Я сочла выписку за отдельное литературное произведение и решила бережно хранить на память…

…В первую ночь в смотровой палате (в каждом отделении есть палаты, находящиеся под непрерывным присмотром санитарок – туда обычно помещают новоприбывших и тяжелых, палаты без присмотра, и палаты выписывающихся) я вдруг очнулась от тягучего сна, в который была постоянно погружена, - очнулась и поняла, что место вокруг что-то вроде подпольного синдиката по торговле людьми, на общий слух названное психиатрическим заведением, а на самом деле всех здесь ждет одна участь – всех убьют и сдадут на органы, мне даже вспомнился один фильм на эту тему. Я села на кровати, и с тревогой осмотрелась – все спали на своих местах, ничего не подозревая, а может они и подозревали, но что-то свое. Лишь одна женщина лет сорока спала под кроватью, и я уже знала, что утром придут санитарки и будут ее ругать и вытаскивать из-под кровати, пугая какими-то осложнениями на ее истощенный организм. Я попыталась разбудить свою соседку – вечно спящую женщину среднего возраста с опухшим лицом, одетую во всё красное, - я будила ее, чтобы сказать, что нужно бежать, а она не хотела просыпаться и не понимала, что я от нее хочу. Я повернулась к симпатичной 20-летней девочке с очень умными ясными глазами, выглядевшей 14-летним честным почти ребенком, которая спала близко возле меня. Ее звали Лена, но и она переживала за что-то свое, выслушала мою версию, сделала очаровательный жест рукой, усмехнулась про что-то свое и уснула. Я мучилась обреченной идеей бегства еще какое-то время, и вдруг опять провалилась в сон. И как это странно – желание бежать испарилось так же внезапно, как и появилось…

…Полная санитарка, дежурящая на стуле у двери, груба с беспомощными, сошедшими с ума старухами, и что-то злобно кричит им, но неожиданно зачем-то рядом возникаю я в образе Робин Гуда, едва отошедшая от снов. Я вдруг заявляю санитарке, что она не имеет права так обращаться с людьми. И начинается непонятная заваруха. Санитарка обещает привязать меня, как обычно поступают с буйными, я посылаю ее. И огромная громоздкая тетка с бешенством бросается ко мне. Появляются еще люди в белых халатах, и я первое время пытаюсь отбиваться, но знаю, что это бесполезно. Я наблюдаю, как мои руки и ноги привязывают тканевыми ремнями к поручням кровати, я чувствую, как игла шприца проникает в ткань бедра, но по инерции еще продолжаю вырываться и орать: «Развяжите!» Время снова останавливается, приходит усталость от резких движений, и всё существо поглощает ноющая боль в обездвиженных суставах, я выгибаюсь всем телом, ища наименее безболезненную позу. Я начинаю проваливаться в пустую тишину, и перед моими глазами вдруг начинают скользить, как в кинотеатре, кадры-картинки беззвучного «фильма» - вместо потолка и стен обзор глаз заменят собой кадры, которые сменяются так резко и так незнакомы мне, что я не успеваю разобрать их содержание, а, может, мне просто нечем оценить их, потому что всё слишком незнакомо, стремительно и беззвучно. На кадрах движутся люди, существа, предметы – но они так быстры, что я не успеваю узнать ни одного образа. Мне не сбежать из призрачного кинотеатра, открыты мои глаза или закрыты – кадры не исчезают, тишину «фильма» нарушают лишь редкие звуки в палате и мой уже обессиленный голос-просьба: «Развяжите!»

«…Отмечался эпизод психомоторного возбуждения с протестным поведением, ударила санитарку, видела в это время перед глазами какие-то «картинки», но содержание их не раскрывала. В дальнейшем была спокойна, замкнута…»

На следующий вечер на кровать у окна приведут хрупкую светловолосую женщину тридцати с лишним лет, она будет долго громко плакать и за это будет тоже привязана. Когда ее начнут привязывать, она начнет рыдать еще сильней и просить: «Развяжите!», - но никому не позволят развязать ее. Я буду укрывать ее одеялами, она будет дрожать под одеялами и плакать сутки, пока укол не погрузит ее в сон…

Утром у моей кровати возникнет пухлая добродушная женщина из выписывающейся палаты – Алина, у нее нет серьезного диагноза, она легла добровольно, зашиться от алкоголизма, и пол месяца будет ждать своей платной операции. Позже мы будем с ней в одной палате, и вместе с другими обитателями выписывающейся палаты, превратимся почти в семью. Алина принесла Лене какие-то гостинцы и, увидев, что мы общаемся, сказала мне:

- Слушай, хорошо, что Ленка с тобой общий язык нашла, присмотри за ней, а то она, как ребенок, пообщайся с ней, ей это так нужно. Она сессию в институте сдавала, и что-то в ней не выдержало…

…Я с жадностью наблюдаю тусовку курящих в туалете. Туалет общий, соседствующий с ванной комнатой и умывальниками. Ванная заперта на ключ, который находится у сестры, и чтобы попасть туда, нужно выпрашивать у сестры ключ или ждать банного дня – раз в неделю, или мыть волосы в тесной раковине умывальника, выпрашивая казенный шампунь у сестры или у обитателей палат. В туалете три унитаза, разделенные деревянными перегородками, без всяких закрывающихся кабинок, видимо, это для того, чтобы еще больше сплотить обитателей отделения. Эта кафельная комната туалета станет всеобщей отдушиной – здесь можно курить, здесь ловят минуты никотинового забвения, здесь все равны, здесь все друг друга понимают, здесь можно говорить, обсуждать – и видеть всех.
Вечером следующего дня вдруг придет Брундук – Ира, мы когда-то работали вместе на проектах, и я совсем не ожидала увидеть ее в приемном покое Ганнушкина. Бурундук принесет фрукты и первую пачку сигарет.

Пачку у меня отберут на сестринском посту, выдав 5 сигарет. Теперь каждое утро после завтрака нужно будет стоять в шумной очереди у шкафа, хранящего в себе сигаретные запасы всего отделения, и ждать свои ежедневные 5 сигарет. Это очень мало на целый день. Поэтому многие выстраивают сложные арифметические схемы: например, можно найти кого-то, у кого давно закончились сигареты, притащить его в очередь к шкафу и сказать: «Выдайте из моих на Машу 5 штук!», - затем оттащить Машу в сторону, отдать ей одну-две сигареты, а остальные забрать себе, либо забрать все сигареты, если Маша на самом деле вообще не курит. Таким же образом можно разжиться сигаретой, если у тебя уже который день, как закончилось курево. И вся жизнь в психушке сведется к коротанию временных отрезков между выкуриваниями в туалете очередной сигареты. Сигарета здесь – единственная ценность, которая воспринимается всеми. Сигарета здесь является денежной единицей, которую так же можно заработать, выполняя нехитрую физическую работу: вымыть полы в туалете (в палатах и столовой они моются обитателями безвозмездно по принуждению), помочь сестре-хозяйке отнести в прачечную белье, или каждое утро вставать в семь часов, а не в восемь, как все, одеваться в казенные телогрейки, и идти на кухню через дворы за завтраком, тащить тяжелые ведра в отделение (на это были способны наиболее выносливые, чаще зрелые женщины, крепкого сложения, я к их числу не относилась), - за всё это выдавалось по одной-две, а то и пять сигарет…

…Главное, что на свете есть психиатры – они всегда успеют откачать всё, что не хочет больше дышать, они всегда найдут названия всему безымянному, они всегда знают, что где болит. И это пугает больше, чем смерть. Даже если человеческое существо не сможет передвигаться и говорить от психотропных уколов, даже если оно изойдет пеной и останется овощем в четырех "больничных" стенах – это зачтется "гуманизмом" в социуме психиатров, хотя они никого никогда еще не вылечили от того, что неотступно проникает в вековые программы из-за той грани, где стираются личности, стираются биографии.

Тебя воспитали в страхе перед пустотой, и с детства учили кем-то быть, любить только себя, идти по головам в роли клоунов, палачей, королей, – как и должно быть, каждому зачтется в силу его эго, но мало кого это спасет от потолка. Королевство эгоцентризма пытается воспитать достойных граждан. И нечем гордиться, нечему радоваться. И кто-то однажды, узнав это, слетает с рельс, и продолжает лететь. Люди слетают с рамок, люди ускользают из плоскостей, люди выпадают из игр, люди отказываются от ролей, люди больше не играют…

…Медленно и умиротворенно люди подтягиваются к маленькой комнате на раздачу лжекарств, тянется длинная очередь, ловко листают журнал назначений пальцы медсестры. Люди глотают всё, что им дадут, они всё проглотят и запьют водой, и уснут… Нужно быть очень изощренным, чтобы после всего, кормить меня этим же феназепамом трижды в сутки, вперемешку еще с чем-то разноцветным. Но уже очень скоро я подсяду на ночные уколы феназепама, и пойму, что это является второй после никотина радостью в этих стенах. Укол более концентрирован, его вещество мгновенно растекается по телу сладким теплом и успокоением, всё становится не значительным, начинает хотеться спать до такой степени, что уже не важно, где уснуть. Наступает мир и счастливое забвение. И я в который раз меняю возможность заменить укол таблетками на укол…

…А мои длинные распущенные волосы стали грязными, Лена заплетает мне косу, но нечем перевязать, в моих наспех захваченных вещах нет ни лент, ни резинок, и я, порывшись в тумбочке, отрываю от целлофанового пакета длинный кусок…

«…При поступлении ориентирована верно в месте, времени и собственной личности. Идеаторно и моторно заторможена, подавлена, угрюма. Астенизирована, передвигается неустойчивой походкой. В волосах заплетен бант из желтого целлофанового пакета...»

Лишь всё бодрствующее внимание сведется в животной жажде свободы! И Пал Палыч при виде меня будет спешно запираться в кабинете, потому что я в который раз буду сидеть под дверью и ныть: «Выпишите меня!...» Здесь к нему все кидаются с такими криками, со слезами, с мольбами, укорами – и к этому все давно привыкли.

…Наверное, я просто очень устала за прошедшие десять лет. Осталось лечь в постель и дочитать пятый и шестой романы Кастанеды. Но слова, как стремительные «кадры-картинки» проносятся мимо, и после можно будет всё перечитывать заново, как будто первый раз.

…И я в который раз пытаюсь мысленно вернуться в тот невозможный момент, который привел меня сюда. Я до сих пор помню, как ползу ночью по пустой квартире, не в силах понять, где я – момент, ради которого были потрачены месяцы, наконец наступил в виде диковинного травяного прихода: меня вынесло в то другое измерение. Вынесло ни чуть-чуть, а целиком. Нечем описать это измерение, где исчезло всё, что было когда-то рациональным и линейным, из этой точки стали видны все варианты развития личности, которые были, могли быть и, может быть, когда-нибудь будут. И от невозможности за что-либо зацепиться умом, ум впал в панику, почти в ужас. Я заорала. И долго звала его на помощь, потому что он каким-то образом всегда был связан с линейностью моей жизни, но зов ничего не дал. И пришлось ползти одной по этой ужасной грани. Я догадывалась, что это всё не пройдет даром. Самое печальное, что у меня нет языка, чтобы линейно описать нелинейные предметы, нелинейный действия, нелинейную жизнь… Кастанеда мог, но он мало чем теперь поможет. Что-то осталось навсегда измененным.

…И я забегаю в палату, и быстро вырываю из книги заднюю чистую страницу, за неимением другой бумаги, и быстро пишу на ней: «Вытащи меня отсюда!» В приемном покое я кидаюсь к первому попавшемуся парню, пришедшего кого-то навестить, сую ему листок, умоляю, позвонить и прочитать. Он автоматом берет записку, и обещает. И санитарка силой уводит меня из приемного покоя, и я больше не сопротивляюсь…

…В выписывающейся палате нет надсмотрщиков. Любовь Васильевна, интеллигентная пожилая женщина, носит на шее ладанку, читает молитвенник, она «видит» линии событий у людей. И мы часто расспрашиваем ее о видениях. Еще одна девушка, Аня, лежит с неврозами, она любит делать зарядку и косметические маски, и первая бежит занимать очередь за таблетками на всю палату. Это Аня придумала занимать очередь палатами, и это переросло в общий азарт. Мы едим в полутемной палате шоколадные пряники с молоком, и долго разговариваем обо всем, что вспоминается. И вещество укола сладко растекается по телу, погружая в сон.

Снов теперь будет много… Тебя воспитали в страхе перед пустотой, и с детства учили кем-то быть, любить только себя, идти по головам в роли клоунов, палачей, королей, – как и должно быть. Как и должно быть…

«…На вопросы отвечает довольно пространно, тихим монотонным голосом, после длительной паузы. Мышление расплывчатое, с соскальзываниями. Гипомимична. Когда речь заходит о суицидальной попытке, на глазах появляются слезы, иногда ни к месту скупо улыбается…»